– Как звать?
– Бакуня.
– Балаболишь много?
– Наоборот.
– Понятно. А по родичу?
– Илья Плетнев, сын Михайлов.
– Известная фамилия. Что ж, дворянский сын, отблагодарю тебя за смелость.
В тот же день Малюта выпросил у царя Бакуню к себе в помощники, как теперь говорили на свейский манер, в тиуны. «Платить ему сам будешь, – сказал царь. – Казна пуста». «Моя забота, государь». И не обидел Илью, положил ему в год аж 60 рублей серебряными новгородками.
– Не каждый дворецкий такую деньгу зашибает, – завершил свой рассказ Василий. Хотя и меня царь не обделяет. Не желаешь спросить сколько мне дает?
– Нет, – ответил Борис. – Ты лучше скажи, что собой представляет этот Илья. Жаден, расточителен, добр, злой, умен ли глуп, али просто никто?
– Я и сам пока до конца его не разобрал, нужды не было. Но не глуп это точно. Есть в нем что-то собачье. Больно предан.
– Собачье? – улыбнулся Годунов. – Это хорошо.
– Что же для нас хорошего? – я же догадываюсь к чему ты клонишь, – ни за какие деньги хозяина не продаст.
– А зачем собаке деньги? За золото не продаст, а за косточку, со всей душой.
– Как..? – сразу и не понял Василий, а когда дошло, щелкнул пальцами. – А ведь верно. За кость любой пес про всё на свете забудет. Да-а, Бориска, далеко пойдешь. Давай-ка я тебе изложу, что задумано.
В бывшие хоромы князя Старицкого Бакуня ввалился как к себе домой. За ним следом, в низкие, но широкие двери вошли опричники в красных кафтанах, с короткими бердышами. Им никто не препятствовал. Губов отпустил на ночь своих кромешников.
Не поздоровавшись и даже не кивнув, Бакуня уставился на Бориса.
– А это кто таков? Для утехи взял? Ха-ха.
– Тебе-то что за дело? – не смутившись, ответил Василий. – Говори за чем пожаловал.
– За тобой, не иначе. Григорий Лукьянович к себе требует.
– А он что за птица, чтобы меня, царского стряпчего, к себе требовать?
– Видать, жуть как понадобился. Ежели сам не пойдешь, велено силой доставить.
Бакуня кивнул опричникам и те двинулись к Губову.
– Вы бы не шустрили, – подал голос черноволосый мальчонка. Он отодвинулся от стола и Бакуня увидел открытый бочонок… с порохом. В руке парень держал тлеющий трут. – Кто торопится, тот богу не молится.
– Что ты, юнец? Охолонись, – сглотнул тиун Малюты.
Он был не из пугливых, но неожиданные повороты иногда выбивали его из колеи. Не надолго.
Опричники, увидев порох, опустились на лавки у стены, заморгали.
– Юнец-то тебе верно сказывает. Ежели не желаешь в очередной раз разочаровать господа, уймись покуда, выпроводи своих людишек. Разговор имею. И не дури, балабол, нам все одно терять ужо нечего.
Но кромешников и не надо было «выпроваживать». В следующее мгновение они уже толкались задами в дверях, пытаясь все разом выбраться наружу. Один из них обронил бердыш. Секира отскочила от стенки, упала на Бакуню. Как лезвием срезала часть воротника на кафтане, чудом не задев самого.
– Ладно, – вздохнул Плетнев, садясь за стол. Он не переставал боковым зрением следить за тлеющим трутом в руках юнца. «Вот ить, худоумец, как близко огонь к зелью держит. Рванет и сапог не сыщут. Что же надобно Ваське, раз на такую крайность сподобился? Не иначе, все заранее просчитал… а, значит… значит, царь али ужо помер, али жив – здоровехонек и медовуху малиновую кушает. Хм…»
– Угощений не предлагаю, – сказал Губов. – Так вот. Ежели не желаешь вслед за своим хозяином на плаху отправиться, вникай в то, что я тебе поведаю. Государь мертв. В ночь на Святителя Петра и преставился. Отравил его твой Малюта. Помогал ему ты. Доволен?
– Я-я…, – замычал Бакуня, но так и не нашелся что сказать дальше. Одно дело разговоры в доме Старицкого – жив царь али нет, а тут сам Васька Губов об том говорит, да еще с бочкой пороха в обнимку. Серьезно. Опомнившись, начал креститься.
– Помер, значит…, – выдавил наконец Бакуня – …Спаси его, господь… Отчего же колокола молчат?
– Успеется, – неопределенно ответил Василий.
– Понятно. Ждут, когда полки Басманова из Ливонии вернутся. Земские за Старицкого, думские – за сына Ивана. Федор – пустое место. Начнется…
– Да, могут Шуйских позвать. Али вообще похерят Рюриковичей. Чем, скажем, Годуновы плохи? – подмигнул Губов Борису.
– А что! – отозвался тот, – надел бы я шапку Мономаха, первым делом со шведами, ляхами да литовцами мир подписал. Надобно у них полезное брать, а не бодаться.
– Сопли подбери, – осадил его Бакуня. – Тоже мне, потомок Римских кесарей… И фитиль потушил бы что ли, баламошка.
Борис положил тлеющий трут на тарелку, подошел к Бакуне и со всей силы, двумя руками ударил его в ухо. Это стало полной неожиданностью не только для Плетнева, но и для Василия. Он открыл рот, а оглушенный Илья свалился со скамьи. Завертел головой, как тот медведь, от которого он спас Малюту.
– Больше меня так не обзывай, – прошипел Годунов. – Я ить дворянин, хоть покуда и на конюшне. Сломаю шею, не заметишь.
Василий помог Илье подняться, усадил на лавку.
– Видал, какой у меня сподручник? Сущий Зевс-громовержец. А уж по уму прям император Юстиниан. Так что почти угадал. Итак, царь Иван Васильевич приказал долго жить, упокой бог его грешную душу… Теперь потребно действовать быстро и решительно.
А государь всея Руси, живой и здоровый, тем временем уверенным шагом приближался к селу Клементьево, что вблизи Троицкого монастыря. Давно так долго не ходил, от напряжения левое плечо, которое всегда было выше правого, поднялось еще шибче. Со стороны могло показаться, что чернеца перекосило кривой болезнью. Но его яркие голубые глаза устали не знали.
В посадах обители, где его крестил игумен Иосаф, и которая несколько лет назад сгорела почти до основания, он останавливаться не стал. Пылало тогда так, что плавились колокола, горела земля. Погибла монастырская казна. Но плакал Иван не по ней. А плакал, когда представлял как текут слезы пред огнем по ликам святых на иконах. И сердце его разрывалось. «Ох, не уберег вас, страстотерпцы… аз виновен, аз грешен…» Седмицу в Успенском соборе молился, сам по утрам и вечерам звонил в колокола, читал для поднятия духа Иоанна Златоуста и Житя Святых. Еле отпустило.
Нет, даже глядеть на стены обители страшно. А в посадах могут признать и без бороды. Ох, тяжко без неё. И как это глупые ляхи да немцы с голыми лицами живут? Холодно и чешется. «Надобно бы указ издать о запрете бритья бород. Токмо изменникам – латинянам оное гораздо».
В селе Клементьево был большой торговый двор. Здесь продавали горячие пироги, ржаную и пшеничную каши, сбитень, мороженое мясо лесных зверей и птиц. Кривоглазая бабка сунула ему в руку лепешку, кто-то протянул моченое яблоко.
Иван благодарно кивал, не откидывая капюшона, шептал молитвы. В полу схимы ему вцепился дурной калека, что-то мычал несуразное, плевался. Отодрать его помогли мальчишки, прогнали дурака пинками в канаву, откуда он продолжал изрыгать что-то непотребное. Вывалялся в грязи, стал показывать «монаху» фиги. «Узнал что ли?»
За торжищем стояла корчма. У неё томились понурые ямщики. По всему было видно, что седоки их не шибко одолевают. Туда и направился государь.
На входе столкнулся с целовальником. Тот перекрестился, сразу заявил: «Чернецов не привечаем. Но хлебушком и водицей не обидем». «И на том спасибо», – смиренно отвечал Иван. Он сел на краю длинного стола, уставленного тарелками с мясом и зеленью. Это все с аппетитом поедала ватага желтобородых мужиков в почти одинаковых светло-серых рубахах из конопляного полотна. Некоторые были в войлочных конусообразных шляпах. Все крепкие, жилистые, злые – до еды и до разговора. То ли крестьяне, то ли посадские ремесленники, не поймешь. Как только государь сел на лавку, сразу услышал, что говорят о нём.
– Сказывают, Ивашка-то вовсе и не помирает, а давно ужо к ляхам убёг, – говорил самый крепкий и верткий из мужиков. Он так усердно вращал глазами, что казалось они сейчас вывалятся.
– Отчего же к ляхам? – спросил другой. – Разве у шведов не лучшее?
– Оно, конечно, лучшее, но король Эрик не может простить ему Вильно. Ивашку никто не жалует.
– А за что его жаловать? – встрял мужик с подбитым глазом, второе его око сильно слезилось. – Судебник навязал, а в нём одно непотребство. Вот у меня сосед козу украл, я его поленом пришиб, не до смерти, слегка, а он донес. Так за бесчестье 5 рублей стребовали. А где их взять? Пришлось всю скотину продать. Во как.
– То ладно, – сказал другой. Его ухо было подвязано тряпкой. Он часто прикладывал к нему руку, морщился, видно там стреляло. – Митрополита Макария со свету сжил, духовника свого Сильвестра угробил, кромешников расплодил аки тараканов. Свои же своим кровь пускают. Народ в Ливонию с севера бежит, а с юга – к хану. Сказывают, у крымчаков-то и лучше. Дожили…
